В середине февраля практикующие аштанга-йогу пользователи социальных сетей стали пересылать друг другу тревожный пост аккаунта шалы Нижнего Новгорода: под фотографией известного и уважаемого преподавателя метода Макса Лапшина сообщалось, что с его семьёй случилась беда и ей нужна помощь. Первая мысль — аккаунт взломали мошенники: это ведь Макс, что могло с ним произойти? Задержание? СИЗО? Не может быть. Но вскоре казавшаяся ложью информация стала подтверждаться и в одно дело объединились совершенно несовместимые друг с другом явления: тот самый Макс, ЛСД, карцер, адвокаты, письма. Его жена Лена Лапшина согласилась рассказать, что случилось с ними по дороге домой, есть ли надежда на правосудие и что мы все можем сделать сейчас за пределами своих ковриков для йоги.
oṃ namah śivāya
— Лена, в первом посте от 15 февраля говорится, что задержан Макс был в среду, это 12-ое. Вопрос первый: можешь воспроизвести в памяти этот день, пожалуйста? Где вы его встретили, как он проходил и чем в итоге закончился?
— Мы возвращались из Индии после сезона в Майсоре. Границу прошли спокойно, не было никаких подозрений о том, что что-то может пойти не так. Благополучно доехали до Нижнего Новгорода и с поезда вечером прямо на выходе нас встретили четверо сотрудников ФСБ. Представились, показали документы и попросили проехать с ними. На вопрос что происходит они не отвечали, подругу нашу отпустили. Задержали меня и мужа, отвезли нас на больших черных машинах в здание ФСБ, где ему вменили статус обвиняемого, а мне сообщили о задержании и оставили в статусе свидетеля. Были разные моменты: кто-то из опер-представителей вел себя очень вежливо и корректно, объяснял вменяемые статьи, рассказал в общих чертах что происходит.
— Никаких подробностей?
— Да. Материалы дела мы пока не видим, у нас нет к ним доступа, у нас они появятся после того, как закончится расследование и все будет передано из ФСБ в прокуратуру. Только тогда мы сможем понять, о каких письмах в деле идет речь, какие основания для обвинения. На суде мы видели только предсудебные заключения, это очень расплывчатое описание того, что изъяты два почтовых отправления, что они шли за границу, что подозревается Максим в том-то, запрашиваются экспертизы (почерковедческая, химическая и так далее).
— А что именно вменяет следствие Максиму?
— Якобы он отправил по почте «марки» с ЛСД. Мы постоянно что-то отправляем куда-то. В последний раз отправляли перед Индией — друзьям открытки, документы пересылали и рукописное письмо другу. В материалах дела просто значится «письма за границу» от 21 ноября, изъяты они были 29-го. Как только материалы дела откроют – появится ясность.
— Что значит «марки» с ЛСД, как такое «технически» возможно?
— Имеется в виду, что внутри конвертов якобы был картон, прокапанный раствором. В этой ситуации очень много «пятен»: как вскрывали конверты, были ли понятые, велись ли видео-записи, на каком основании всё было изъято? Ответов пока на все эти вопросы нет, надеюсь, они есть в материалах дела, но легально с ними ознакомиться мы пока не можем.
— Понятно, вернемся в тот вечер…
— Так вот, если одни оперативники вели себя вежливо, то некоторые были явно агрессивно настроены, провоцировали разными фразами. Мол, вот, йоги, наркоманы, будете на зоне свою йогу показывать, статьи у вас «не авторитетные». Такая речь и постановка вопросов… они сами не далеко от заключенных. Сейчас мы ищем этого опера, чтобы подать на него жалобу. После этого мы вместе с двумя представителями опер-группы ФСБ поехали домой, Максим остался под стражей. Мы увиделись с ним только в суде по мере пресечения и больше не виделись до сих пор. Следствие не дает мне свиданий, поскольку я веду активную борьбу с ним, сменила адвокатов, подключаю СМИ. Это такой метод психологического давления, когда ты не видишь своих близких: связь ослабевает, ты не можешь передать им, что происходит. Вместе с двумя опер-представителями я приехала домой, там произвели обыск личных вещей в квартире и на территории дома. Что было в этих действиях незаконно — мне не дали вызвать адвоката. То есть задерживаемый, обвиняемый, свидетель — каждый из них имеет право участвовать в следственных мероприятиях в присутствии адвоката. Когда я вызывала его, сотрудник опергруппы выхватил у меня телефон, мотивируя это тем, что я могу нашим сообщникам доложить о происходящем. Мне повезло, что подруга, которая была с нами, сообщила о случившемся друзьям и уже они вызвали адвоката на адрес, поэтому обыск был все же в его присутствии. То есть не потому, что следствие пошло навстречу, а просто благодаря счастливому стечению обстоятельств.
Обыск проводился до глубокой ночи, предоставить нужный документ опера мне отказались. Отсутствовал следователь, были просто два представителя с «корочками», которые сказали, что имеют право делать обыск на основании бумажки, которую они не покажут, и на основании распоряжения следователя, который не присутствовал. В ходе обыска они ничего не нашли, хотя процесс был длительным: открывали подушку, полностью ее выворачивали, все оттуда вытряхивали. Банку с чаем вытряхивали, отодвигали мебель, смотрели всё, простукивали полы и стены. Длительное мероприятие, очень подробное. В ходе него был изъят старый телефон нерабочий, несколько рукописных тетрадей — я даже не знаю, что в них было, обычные домашние записи. И самое ироничное — тетрадь по санскриту. Не знаю, зачем она понадобилась следствию, но надеюсь, что у них уже приглашен санскритолог, который сейчас сидит и расшифровывает oṃ namah śivāya, в надежде найти там шифр нашей подпольной амфетаминовой лаборатории.
На следующий же день был назначен суд по мере пресечения и всю ночь мы не спали, готовили документы, опрашивали соседей — нам нужно было принести как можно больше положительных характеристик моего мужа, чтобы мера пресечения как заключение под стражу была смягчена на домашний арест или подписку о невыезде. К сожалению, это не помогло, поскольку суд находится под давлением ФСБ и юристы сразу нас не обнадеживали, а говорили, что статья сулит СИЗО. Суд единственной причиной для заключения Макса под стражу назвал предположение следствия, что имея много друзей за границей, Максим может скрыться от российского правосудия. Для Европейской конвенции по правам человека предположение следствия не является достаточным обоснованием, таковым является повторное правонарушение, уже имеющаяся судимость, поведение во время задержания, но никак не наличие друзей в соцсетях или принадлежность к общемировому комьюнити.
В общем, мы были задержаны, спали очень мало, собирали документы. На следующий же день был суд, то есть мы не спали несколько суток, пока ехали из Индии в Россию, и не спали, пока была первая волна столкновения со следствием, с судебной системой. Суд длился очень долго и это нонсенс. Возможно, это стало благодаря друзьям, которые сплотились в этой ситуации. Обычно заседания по мере пресечения длятся 15 минут — приходит представитель от обвинения, говорит свою точку зрения, адвокат ему что-то отвечает. Наш суд шел до двух часов ночи, поскольку мы привели много свидетелей, которые своими словам подкрепляли образ Максима как положительного человека. Мы принесли благодарственные письма, характеристики от благотворительных фондов и так далее. Думаю, следствие поменяло свою точку зрения и перестало думать, что все пройдет просто.
Не верь, не бойся, не проси
— Что было между этими событиями: задержанием и датой публикации поста? Почему столько времени вы умалчивали об этом?
— Во-первых, мы были в шоке. Несколько дней ушло просто на осознание происходящего. Если бы мы предполагали такое, мы бы не вернулись, что еще раз говорит в пользу Максима, поскольку он возвращался в Россию с уверенностью, что он свободный и ни в чем не виновный человек. Плюс мы потратили время на столкновение с системой: сначала нас задержали, потом обыск, сбор документов, мы бегали по юристам, искали адвоката, я общалась со следователем, который, кстати, сменой адвоката был не доволен. Мы собирали характеристики, благодарственные письма, затем суд. Плюс, когда Максима поместили в СИЗО, мы сутки разбирались с этим: он поехал из зала заседания в легкой осенней куртке, в которой он ходил в Индии, при нём вообще не было никаких вещей. Мы немедленно начали собирать передачки, разбирались с правилами, как это делать, как передавать, что можно и нельзя. Из-за того, что следственный изолятор или тюрьма — это шоковое состояние для человека, там велик риск аффективного суицида, то есть когда человек уходит из жизни, попадая в какие-то страшные обстоятельства. Правила в СИЗО направлены на то, чтобы не дать человеку покончить с собой, как бы страшно это ни звучало. Мы, например, не знали, что нельзя передавать в жести и стекле продукты питания, поскольку можно разбить банку и повредить себя. С заключенных снимаются шнурки, молнии и так далее. В СИЗО нет балок, на которых можно повеситься. Мы со всем этим столкнулись, стали разбираться, делали повторную передачку. И уже немного выдохнув от всего этого и приняв то положение, в которое мы попали, мы приняли решение рассказать о произошедшем публично.
— Почему речь в сообщении шла о том, что оглашать вменяемые статьи нельзя? Следствие может брать подписку о неразглашении хода расследования, но никак не сухих цифр кодекса. Было опасение, что люди сделают неправильные выводы?
— При задержании в статусе свидетеля людям предлагают подписать документы о неразглашении статей. Есть такая практика, это не про разглашение хода следствия. Речь именно о статьях, это прямое нарушение, и адвокаты мне это сказали. Мы взяли паузу, чтобы выработать какую-то осмысленную политику ведения этого в паблике.
Не в том плане, что беспокоились, о чем подумают люди — меня сейчас это волнует меньше всего. Меня волнует, что мой муж находится в месте, где его свобода ограничена и где совершенно неадекватные условия. Нам нужно было понять, как действовать, что говорить, как поведут себя СМИ и правозащитники. У Максима не было возможности пообщаться с адвокатами наедине до суда, он смог с ними поговорить только во время перерыва. Причем они говорили с ним не о его деле, а о правилах нахождения в СИЗО: не верь, не бойся, не проси, ни с кем не разговаривай, не подписывай ничего, там нет друзей, вне зависимости от вины или невиновности — это не то место, где к тебе отнесутся миролюбиво, из любых слов могут сделать показания против тебя же. О самой ситуации и деле с Максимом защита поговорила позже, уже на следующей неделе.
Я вызвала адвоката из Москвы, он вступил в дело. На встрече с ним Максим признавать вину отказался, они договорились о 51-ой статье Конституции, позволяющей не свидетельствовать против себя и своих близких. Мы ждали понимания от адвокатов по поводу линии защиты и дальнейших действий, поскольку никто из нас никогда не сталкивался с этой системой. Кстати, рекомендации, которые я получала, были диаметрально противоположные: начиная от того, что немедленно поднимайте всевозможные СМИ, и заканчивая тем, что вообще не общайтесь с журналистами, это только спровоцирует следствие. Так как советы настолько разнились, мне потребовалось время на понимание своей собственной позиции. Поскольку Максим действительно хороший человек, у него достаточно большая дружеская поддержка, то появились и люди, которые стали пировать на костях, но их не так много и поддержки от комьюнити, родных и близких гораздо ощутимее. Те, кто захотят о нем что-то подумать, они подумают это, даже если он выйдет из суда оправданным. А все, кто готов бороться за него и за правду, они не подумают ничего плохого.
Где Бог?
— Как Макс воспринял случившееся? Как теперь проходят его дни? Расскажи, пожалуйста, в каком он состоянии, настроении, пишут ли ему письма. Удаётся ли практиковать и как вообще это испытание проходит практика, не потерял ли он в ней смысл?
— Я не знаю, как чувствует себя Максим, следствие не дает нам свиданий. У нас есть возможность переписываться через адвокатов, но все письма перечитываются в обе стороны, ценз там жесткий, я даже не могу объяснить ему, что происходит сейчас и какие действия мы предпринимаем. В его письмах говорится, что он в шоке и не понимает, как все произошло и что вообще происходит. Мы с ним всегда очень близко и душевно общались, я знаю, что ограничение свободы это один из самых сильных его страхов. Не в отношении тюрьмы и криминала, а вообще: речь о возможности ездить по миру, менять место работы, иметь свободный график, выбирать круг общения — для него это были супер-приоритетные ценности. Всего этого он сейчас как раз лишен. Возможно, здесь есть какой-то эзотерический подтекст по поводу того, что йога прожигает то, к чему ты больше всего привязан. Надеюсь, он ищет сейчас какую-то точку опоры в себе, а не в окружающей его действительности. Он написал мне, что практикует йогу, но пока не молится, потому что для этого нужна связь с тем, к кому ты обращаешься, а я пока на него сильно обижен. Меня тронуло это. Я надеюсь, он сможет найти присутствие бога и в том, что происходит сейчас. Макс в растерянности, непонимании и полной прострации.
Первые его письма были достаточно депрессивные, он признавался, что думает о суициде как и окружающие его люди, которые только-только попали в эту систему. Потом тон писем изменился — он принял случившееся, начал практиковать: расстилает в камере одеяло, делает всю вторую серию, а его сокамерник Леха ему помогает. Первые две недели он сидел на карантине в карцере, там их было двое, потом его перевели общую камеру, там девятнадцать человек. Его настроение стало получше, поскольку он увидел, сколько человек находится под гнетом системы. И правых, и неправых — люди там в разных ситуациях. Его приободрило то, что он не один такой, не покинут и не уникален. Ребята стали рассказывать ему, как проходят следствие, как провоцируют, допрашивают. То есть он получил возможность узнавать какую-то информацию. Самое сложное ведь это не понимать, что происходит. А может быть все комьюнити от меня отвернулось? А может быть моя жена со мной разводится? А может быть мне дадут страшные сроки за непонятно что? И так далее. Сейчас он в более-менее стабильном состоянии. По крайней мере по той информации, которую я получаю. Условия ужасные. Лучше, чем в карцере, но кроватей меньше, чем людей, они спят по очереди. СИЗО не может предоставить соответствующее его морально-этическим, религиозным убеждениям питание, я сейчас бодаюсь с этой системой и прошу увеличить объемы передач, потому что он питается только за счет них. Соответственно, никаких витаминов, добавок, коврик для йоги — ничего нельзя передать. Можно иметь только комплект одежды и примитивную еду. Я заказала ему книги, и не понимаю пока, дошли ли они. Когда выбирали книги, смеялись, может, заказать ему «Побег из Шоушенка» или что-то типа того. Книги тоже цензуриругются, конечно.
Практика ему дается, в общей камере он тоже сейчас практикует. Говорит, люди окружают нормальные и нет каких-то «зоновских» ужасов, в одной камере не сидят «первоходы» и «закоренелые убийцы».
— Верно ли, что в дело вступил адвокат из Москвы? В одном из сообщений ты говоришь, что защита скрупулёзно собирает материалы для обращения в ЕСПЧ, неужели совсем нет надежды на наш суд? В прошлом году общественный резонанс помог освободить нескольких людей от суда или назначенного наказания, ты не веришь, что аналогично получится и в случае с Максом?
— У нас сейчас два нижегородских адвоката, которые занимаются административными делами, пишут ходатайства, передают письма из СИЗО и так далее. И я нашла топового адвоката в Москве, он очень идейный и сразу включился в дело, разрабатывает стратегию и выстраивает всю линию защиты. Хорошая для нас новость в том, что человек может иметь любое число защитников, и у меня есть возможность за время расследования пособеседовать разных и найти лучших спецов. С юристами у нас все в порядке, линия защиты грамотная. По поводу ЕСПЧ: нет, мы не надеемся на наши суды, они почти полностью находятся под давлением следственных органов. Но есть кассационные инстанции, Верховный суд, ЕСПЧ. Я нашла юристку, которая помогает составить жалобы в Европейский суд, отправляет их туда и мониторит, как идут дела. По ее словам, можно жаловаться почти на все: на избрание меры пресечения, когда суд основывается на предположениях следствия, а не фактах. На содержание в СИЗО, что рассматривается как один из видов пыток. ЕСПЧ не принимает полностью сторону обвиняемого, но смотрит на разные стороны дела, чтобы они происходили максимально человечным и адекватным способом. И это независимая от следствия инстанция, ей не смогут позвонить и сказать, что делать. Думаю, решение обращаться туда правильное.
И я не думаю, что делу поможет именно общественный резонанс, но мы решили придать все огласке, поскольку столкнулись с системой, которая работает исключительно по принципу «был бы человек, а статья найдется». Следствие не дает мне свидание с мужем только на основании того, что я веду с ним борьбу правовыми методами: не предлагаю взятки, не копаю компромат — я всего лишь ищу адвокатов и обсуждаю ход дела в паблике. Не понятно, заинтересована ли система в раскрытии преступления. Она заинтересована в исполнении протокола. Адвокат, который приехал из Москвы, после встречи со следователем сказал, что тот минимально хочет разобраться в происходящем. Например, мы ходатайствуем об экспертизе, хотим исследовать наркотик, его вес и так далее, а следствие этому противодействует. Любые независимые экспертизы приходится обосновывать через суды.
Резонанс вряд ли повлияет на следствие, но зато он даст возможность людям увидеть, как эта система работает, как она давит людей. По рассказам столкнувшихся с этим всем, права нарушаются везде, где только можно: людей бьют, угрожают им и их близким, заставляют заключать досудебное соглашение. В нашем случае у следствия меньше соблазнов так делать именно благодаря тому, что я активно общаюсь со СМИ и правозащитниками.
У меня нет очарования российскими судами. Говорят, у нас 0,1% оправдательных приговоров, условное наказание даже в случае, если мы приведем настоящего виновника преступления, — будет чудом. Условный срок — это максимум, на который мы можем рассчитывать. Но с ним хотя бы можно ходить по улицам, жить в своей квартире, общаться со своими друзьями. Я не хочу об этом думать. Пока что следствие вменяет моему мужу 20 лет в колонии строгого режима на основании каких-то безумных доказательств. Оправдательный приговор будет каким-то божественным вмешательством. Но если мы ничего не будем делать, то ничего и не произойдет. Поэтому — юристы, адвокаты, правозащита, бесконечно обжалование всех экспертиз. Процесс растягивается, мне страшно потерять опору в нем на длительном периоде, потому что сейчас произошел шок, люди готовы вкладывать свою энергию, но в какой-то момент я боюсь оказаться один на один с происходящим. Но опять же — у кого есть зачем, тот справится с любым как.
Любовь и письма
— Связано ли с происходящим закрытие шалы? Если да, то почему было принято такое решение, и кто именно его принял?
— Да, закрытие шалы действительно связано с тем, что наш лидер находится в месте заключения. Ведение шалы — это не только преподаватели. У нас талантливые учителя, которые были в Майсоре и верны методу аштанги, они идейные, практикуют давно и каждый день, но ведение шалы — это ведение бизнеса, а на это сейчас ни у кого нет ресурса. У нас достаточно большая аренда плюс зарплаты, плюс всякие административные дела по решению какой-то текучки.
Максим не может этим заниматься, потому что он в изоляторе, а я не могу этим заниматься, потому что занимаюсь делом Максима. На нашем общем собрании с преподавателями и пиар-менеджером было решено съехать на другое место, чтобы снять с себя груз ответственности за шалу. У нас был последний лед-класс, на нем было много людей, мы попрощались с пространством, провели ом-чантинг, обняли стены, которые мы красили, вывезли вещи, и каждый унес с собой какой-то кусочек: кружку, цветок, подушку и так далее. Комьюнити — это ведь не только место. Это практика и люди, которые каждый день на нее приходят. Как бы нам ни жаль было расставаться с местом, аштанга-йога в Нижнем Новгороде продолжается.
— Как отреагировало на случившееся ваше окружение? Стала ли ситуация фильтром, который, так сказать, показал истинные лица тех, кто рядом?
— Все близкие и родные в шоке, но эта ситуация сплотила людей. Была небольшая волна негатива, но со стороны и от людей, которых я знаю очень мало. Наши друзья и студенты объединились, они ходят на практику, обмениваются новостями, пишут письма. Максим сказал, что в один день ему пришло их пятнадцать. Я напоминаю, что это очень важно: человек находится в изоляции, он оторван от привычных способов поддержки, от социальных связей, он не может пойти в гости, не может написать пост. Я обращаюсь ко всему йога-комьюнити: пожалуйста, пишите Максиму письма. Это важно. Система давит, она воздействует на человека, потому что он один. Но когда нас много, происходит активное противодействие и позитивные изменения.
Я вижу, как люди реагируют на мое горе: каждый день ко мне приходят друзья и просто находятся рядом, готовят чай, еду, беседуют со мной. Все милые проявления человеческой теплоты и доброты — они сейчас особенно видны, в моменты кризиса и полной прострации. Это очень вдохновляет меня и поддерживает.
— У тебя есть предположение, как Максим оказался втянут в эту историю?
— Если говорить о следствии, то я не думаю, что это какая-то подстава с их стороны, потому что Максим не публичная персона, не политик. Публичная, но не в этом пласте реальности, у него нет больших денег. Следствие, скорее всего, просто делает свою работу. Мы рассматриваем варианты, что преступление было совершено кем-то другим, либо был какой-то подлог на почте. Это если мы говорим о невиновности Максима, в которой пока что мы уверены, но… всё возможно, конечно. Но это странно, что письма подписаны его адресом, потому что преступник не будет писать свою фамилию на таком почтовом отправлении. Письма примерно неделю «гуляли» где-то по сортировкам, мы сейчас делаем запросы, пытаемся узнать, что с письмами происходило в это время. Вряд ли это провокация со стороны следствия, у них все просто: вот есть документ, есть работа, и они ее делают. Другое дело, что они не идут нам навстречу и не дают нам зеленый свет на какие-то действия.
— Для тех, кто не в курсе вашей истории, расскажи, пожалуйста, о вашем знакомстве и как ты справляешься с этим испытанием. Чем мы все можем тебе и вам обоим в этой ситуации помочь?
— Мы с Максимом вместе с тринадцати лет, то есть уже около пятнадцати лет, большую часть нашей жизни. Конечно, мы расставались, сходились, были кризисы в браке, некоторое время мы просто дружили, некоторое были парой. В подростковом периоде было много драмы и слез — все как положено. Были попытки учиться строить какие-то отношения. У нас были моменты, когда мы были на грани развода, моменты невероятной близости, любви, принятия и поддержки друг друга. Мы прошли через очень многие обстоятельства — мы бросали работу, уезжали жить в Азию, проходили через полное непонимание куда двигаться, через боль и ненависть друг к другу, через тонны обид и взаимных претензий, семейных психологов. Через все, что характерно любому долгосрочному партнерству. Мы вместе открывали бизнес и закрывали его, вместе были на нуле, когда Максим только уволился и делал первые шаги в качестве преподавателя йоги, все вместе-вместе-вместе. И у меня не возникает сейчас вопроса о том, делать или нет. Я уверена, что любой человек, который понимает, что такое любовь и что такое взаимная поддержка, — он не будет вообще колебаться ни минуты. Какая-то такая вера в Максима, в него как хорошего человека, в него как в человека, которого я люблю, она не дает мне шанса остановиться и сдаться. Я не плакала с момента задержания ни разу. Может, это какая-то психологическая защита, но у меня внутри какой-то дзен — или делать, или все сломается. Я выбираю делать. Если у человека есть «зачем», то он справится с любым «как».
Чем можно помочь: мы собираем деньги на адвокатов, это большие денежные вложения, особенно на хороших спецов. Мы начинаем собирать характеристики от людей, которые лично знакомы с Максом. Мы будем ближе к суду делать различные петиции. И пишите письма ему со словами любви и поддержки, пожалуйста. Пусть это будет той ниточкой, которая связывает его с комьюнити. Йога — она не только на коврике, она в наших действиях — в том, как мы мыслим, что мы делаем для других. Я думаю, что такая поддержка поможет ему найти связь с тем, на кого он обижен.
_______
Как написать Максиму:
Кому: Лапшину Максиму Александровичу
Адрес: 12.01.1991, СИЗО-1, Нижний Новгород, проспект Гагарина, 26а
Индекс: 603098
Беседовала Диана Гуцул, март 2020.
