В январе 2020 года на этом сайте было опубликовано интервью с авторизованным преподавателем аштанга-йоги в традиции Шри К. Паттабхи Джойса из Нижнего Новгорода Максом Лапшиным. Уже в середине февраля его задержали правоохранительные органы, и в одной новости стали пересекаться, казалось бы, слова из абсолютно разных миров — уголовное дело, йога, следственный изолятор, обвинение. В июне 2025 года Макс вышел на свободу и уже через три недели приступил к ведению классов. О богооставленности, новом понимании кармы, практике на шерстяном одеяле, ваших письмах и о том, что дерьмо случается — дальше.
— У тебя разделилась жизнь на до и после?
— Скорее, она после паузы возобновилась.
— Это условно-досрочное освобождение, если вопрос корректен?
— Нет, я полностью свободен. Как всё было: изначально меня осудили на 10 с лишним лет. Мы дважды апеллировали приговоры районных судов в областной инстанции и выигрывали — решение суда отменяли и пересмотр начинался заново. Так мы судились больше трёх лет: выигрывали областной суд и возвращались на новый круг в районный. Я бы не сказал, что система как-то крайне жестока, например — она скорее фантастически инертна и равнодушна, именно это можно описать как «конъюнктура»: никто не хотел брать на себя ответственность за противоречащее обвинению правовое решение. Только когда на третий раз приговор вступил в законную силу, меня увезли в колонию. Через полгода мы подали кассационную жалобу (до этого этапа мы раньше не доходили), дело рассмотрели, и как бы сразу подбили всё так, чтобы меня выпустить — все остались довольны.
— Непосредственно в колонии ты сколько пробыл?
— Год.
— А правду говорят, — я просто раньше была судебным корреспондентом, — что в колонии легче, чем в следственном изоляторе? Якобы потому что в колонии у тебя чёткий распорядок дня, прогулки, а в СИЗО ничего этого нет, только встречи с адвокатом?
— Ну, смотри в чём принципиальная разница. СИЗО — это исключительно камерная система, то есть ты находишься в одном помещении. Я четыре с половиной года был в одной камере размером 55 квадратных метров и выходил оттуда максимум на прогулку 1 час в день во дворик с решёткой над головой. И на суды ты выезжаешь и всё, больше оттуда не выходишь вообще. То есть это такое камерное содержание. А исправительная колония — это уже как большой пионерский лагерь для мужчин. Дело даже не в распорядке, а в том, что ты как бы условно свободен. Ты можешь выходить на улицу, когда хочешь. Ты ходишь, не знаю, на работу. Там уже практически ощущается некоторая доля свободы. Да, ты огорожен забором, есть какие-то правила внутреннего распорядка, есть обзор содержащихся, но ты более-менее автономен внутри этой системы.
— Кто-то с тобой пробыл весь этот период тоже в СИЗО? Или ты единственный и все вокруг менялись?
— Ну, это слишком, это очень долго. То есть кроме меня такое продолжительное время в СИЗО находились ещё, по моей памяти, несколько человек. И те не в моей камере. Были люди, там, два года максимум, два с половиной, а так среднее соотношение было где-то от шести месяцев до года.
И в какой-то момент, мне кажется, я это принял и перестал ждать, когда начнётся жизнь, а стал её жить. Я понял, что это тоже моя жизнь, она такая, может, мне не нравится в данный момент, но это по-прежнему она, надо её жить так, как я привык это делать.
— Как ты ощущал время в этот период? Сначала минуты и часы казались вечностью?
— Всё время длится очень странно. Мне в какой-то момент казалось, что я уже даже родился в этом гараже, в этом подъезде. Потому что не просто изо дня в день одинаковая картинка, а месяцами. Нас в какой-то момент даже, в 23-24 году, прекратили выводить гулять. И камера находилась в подвальном помещении, то есть окна были на уровне земли. А на расстоянии 50 сантиметров был забор. В принципе даже непонятно, какое время суток. И ты находишься в этой дереализации (психическое состояние, при котором человек ощущает, что его тело, окружение и психическая деятельность изменились настолько, что кажутся нереальными, отдалёнными или автоматическими, — прим. автора) и тебе непонятно, что такое время, сколько его прошло… То есть если какими-то условными способами его не отмерять, не стараться считать, то это очень непонятная вещь. В какой-то момент мне казалось, что так было всегда, так есть и так будет. Я иногда просто смотрел на свои татуировки и понимал — нет, я их точно не здесь делал, это мне не приснилось.
— Ты публиковал фото из камеры, где все вокруг обшарпанное, а на фоне — разноцветные мочалки. У меня холод по спине от этой «картинки», я смотрела и пыталась представить, что вот это перед глазами, а ты берешь и расстилаешь ковёр. Зачем? Какой в этом смысл, когда будто всё уже потеряло смысл? Даже так спрошу: у некоторых, знаешь, когда всё круто, проскальзывает выражение «напрактиковал». Не было у тебя обиды на практику? Или отвращения?
— Конечно, было. Сначала у меня была жуткая обида на Бога. Первые дни я вообще не понимал, что происходит. Почему, за что вообще, какая такая карма? Что происходит и как это связано со всем? То есть настолько какое-то большое непонимание было внутри. Просто почему это происходит со мной, что я делал не так? Вот эта вот причинно-следственная связь мне была непонятна, потому что вроде всё было хорошо, скажем так, и вдруг здесь случается то, чего ты абсолютно не ждёшь, и довольно жестка перемена была ещё и сама по себе: ведь мы только что вернулись из чудесного путешествия, майсорского сезона, Шри-Ланки, и тут происходит переворот. Естественно, было ощущение несправедливости, даже в какой-то момент я подумал, что вся эта духовность и йога — это всё чушь, вообще ничто не имеет значения. Но мне помогло осознание, которое мне жена подкинула. Она сказала, что некоторые вещи случаются просто так. Не то, чтобы у них есть какая-то причина, или может быть она нам не очевидна. «Дерьмо случается». Маленькие дети болеют раком, маленькие дети умирают. И причины каких-то там событий не всегда очевидны и не могут быть известны до конца. То есть, я имею в виду, какие-то там кармические условия. Даже если не думать об этом, просто дерьмо случается. И в какой-то момент, мне кажется, я это принял и перестал ждать, когда начнётся жизнь, а стал её жить. Я понял, что это тоже моя жизнь, она такая, может, мне не нравится в данный момент, но это по-прежнему она, надо её жить так, как я привык это делать.
— Ты начал в какой-то момент снова молиться? Я читала у Лены, твоей жены, что ты был обижен на Бога. Ты потом поверил в него опять, перестал обижаться, так скажем?
— Я себе над нарой даже алтарчик построил такой небольшой: взял картонную коробку из-под пайков, нашёл какую-то тряпочку, бархат, поставил туда открытки с индийскими богами, которые мне присылали, сделал из хлебного мякиша шивалингам, который потом съели тараканы, и чётки, — малу небольшую. И поэтому, в целом, да, это всё восстановилось через довольно короткое время. Сначала, в шоковом состоянии, конечно, у меня было чувство несправедливости, богооставленности там…
— Запуск этого проекта по аштанге совпал с твоим задержанием, я публиковала здесь адрес для писем тебе, плюс наверняка через Лену желающие поддержать тебя узнавали детали. Сколько тебе писем приходило в первый год? Сколько вот сейчас уже, перед тем, как ты освободился?
— Ну, я выкладывал в Инстраграм (принадлежит Meta, признанной в России экстремистской организацией, — прим. автора) тут недавно фото стопок писем. Было много. Действительно много. Поначалу я занимался этим большую часть дня, читал их.
— А это не раздражало? Мол, «что вы можете мне писать, это же не вас коснулось».
— У меня не было такого, нет. Наоборот, такое ощущение поддержки было, знаешь, даже незнакомые люди мне писали:
«Мы тебя не знаем, но мы тебя поддерживаем так или иначе». И это помогало, потому что первое, что ты ощущаешь в этих местах, это что ты остался один. Ты не ощущаешь больше других людей в физическом плане, которые были с тобой рядом. Не ощущаешь привычных опор, нет у тебя привычной жизни, и когда тебя хотя бы письмами какими-то издалека пытаются поддержать, ты чувствуешь это, и это действительно помогает.
— А я так и не собралась написать тебе, представляешь? Я ходила, прокручивала в голове содержание, но так и не решилась. Подумала, что вот физически я здесь, а ты — там, и никакие слова не смогут тебе помочь. Молодцы те, кто писал, что тут еще скажешь.
— Мне кажется, справиться со всем этим и не сойти с ума мне помогли и письма, и осознание того, что люди думают обо мне, что-то передают, желают. И опять же, я знал, например, по поводу тебя, что ты на связи.
— А было обратное? Кто-то отвернулся от тебя?
— Ты знаешь, мне было очень приятно осознать такую вещь: очень мало людей, — я даже сейчас не могу вспомнить кто конкретно, — ушли из моей жизни. И мне даже в какой-то момент показалось, что, видимо, я всё правильно делал.
— В карму продолжаешь верить?
— Блин, у меня всегда с ней было такое, знаешь, очень однозначное ощущение, потому что, как правило, под словом «карма» люди подразумевают целую огромную конструкцию какую-то мысленную, и представляют её как некую высшую справедливость. Я считаю, что это просто закон причинно-следственных связей. И что какие-то связи очевидны, а какие-то нет. И не всегда мы можем их понять. И более того, часто не понимаем. Поэтому как бы да, я верю в карму, но как во что-то более осязаемое, нежели какая-то божественная справедливость. То есть ты позвонила, а я поднял телефон. Там солнце встало, хрен его знает, где там за сколько-то километров от нас, а я проснулся от этого. Эту связь бессмысленно отрицать, но в божественную справедливость здесь я верю вряд ли.
— Как правило, столкнувшись с каким-то испытанием, рекомендуется фокус с «за что» менять на «для чего мне эта ситуация». Крутил ты в голове эти вопросы?
— О, что я только ни крутил в голове, у меня было на это достаточно времени. (смеёмся) Я, скажем так, знаменитый гонщик и «шумахер» в своём сознании, и могу гонять ещё бесконечное количество мыслей и бесконечно долго. И не самым адекватным образом. Но дело в том, что, как мне кажется, смысл всему нужно выбирать. То есть на чём я остановился, что мне помогло: смысла никакого нет. В принципе, мне и так было понятно, что жизнь — это такая вещь, которую смыслом наделяет себе каждый. Если думать, что что-то для чего-то… Ну, блин, не знаю, ну не для чего. Я не знаю, для чего и что там случилось, но мне было лучше, когда я думал о том, что это просто произошло, и нужно жить. Так или иначе. Я обдумывал, конечно, и мог придумать одну причину, вторую, третью. Но произошло как-то так, как произошло. Если там что-то классное произойдет по дороге, здорово, если не произойдет, то так тому и быть.
Мне это нравится, и я не могу этого не делать. То есть я могу, но мне не нравится то, как я в таком случае функционирую, скажем, то, как я себя ощущаю, мне не нравится, поэтому я выбираю практиковать.
— Вот эта пауза, которая случилась, и вот ты дальше нажал play и продолжил жить эту жизнь дальше. Изменился мир, в который ты вернулся? От банального — вот ты идёшь по знакомой тебе улице домой, а вот больше нет Шарата, твоего учителя.
— Ты знаешь, в целом визуально картинка только чуть поменялась, как будто косметический ремонт сделали. Бесспорно, есть очень красивые места в городе, на набережной Федоровского, Нижневолжской набережной. Всё очень красиво. Но в целом, как-то глобально ничего не поменялось. Касаемо ухода Шарата, это тяжело в любом случае. При этом для меня это была дополнительная добивочная травма в какой-то момент, потому что ещё раньше ушёл из жизни отец. Он боролся с раком два года.
— Тебя не отпустили попрощаться? Это ведь ещё не тюрьма была…
— Нет, не отпустили. Здесь вообще без вариантов, без каких-то компромиссов. Я не был на его похоронах. И примерно через год я звоню домой жене, а она говорит: «Малыш, Шарат умер». И я такой думаю: «Ну, хорош! Это уже хорош, это в расходах, как в войне». И все эти вещи стали заметны, конечно, уже по возвращению, потому что сразу возникло снова много вопросов: «А что там? Почему?»
— Уже думал о том, хочешь ли ты опять в Индию поехать, или пусть прошлое останется в прошлом?
— Обязательно поеду! Почему нет? Я люблю Индию, я люблю Майсор, у меня очень много друзей, тех, кто будет по-прежнему ездить в Майсор, кому это небезразлично. Опять же, Шарат ушёл, но сообщество осталось, которое объединено тем, что оно делает каждый день, и пытается учить людей, учить тому, чему они научились у Шарата. Это бесценно, абсолютно. Это нельзя просто так взять и бросить, типа, Шарат же ушёл, давайте делать что хотим. Нет. И сейчас у нас всех даже больше ответственности.
— Давай тогда к практике поближе. Я когда у Лино Миеле в Ковалам была, спрашивала у него, насколько действительно нам нужны все эти дополнительные «аксессуары» помимо коврика: а-ля накладка на коврик, отдельный небольшой коврик для стоек на голове и тд., наверняка ничего этого изначально у них не было.
Так вот, Лино рассказал, что Паттабхи Джойс отправлял их в тюрьмы — сейчас это особенно забавно звучит, — потому что осуждённые плели какие-то подстилки себе, и именно на которых первые ученики и практиковали аштангу. Как занимался в камере ты? Я видела, у тебя был ковер, разрешили?
— Это была длительная борьба: мы пытались обосновать передачу ковра и как «религиозного» атрибута (по закону, подсудимый имеет право на хранение при себе некоторых необходимых ему предметов религиозного культа), и «затянуть» его в камеру через знакомых и их связи. Фотография, на самом деле, сделана уже к концу четвертого года моего нахождения в СИЗО. И большую часть времени я занимался просто на одеяле, оно типа шерстяное, тоненькое, и как раз где-то метр на метр восемьдесят.
— А ты помнишь примерно, когда ты снова начал практиковать? Вот ты оказался в новых обстоятельствах, открыл глаза. Сколько дней прошло, когда ты такой «окей, я продолжаю».
— С первого же дня.
— В первый день?!
— Да, да, это было в изоляторе временного содержания, а там вообще мрак, то есть это даже не СИЗО, то есть там гораздо хуже условия. Дед сидит, потасканный рецидивист, с чашкой чифира, жуткая вонища. В моей памяти глиняные стены, пол непонятно из чего. И первое, что мне пришло в голову, это то, что надо хотя бы сурью сделать.
— Как отреагировало окружение?
— В данном сообществе людей, мужчин, в первую очередь, без шуток не обошлось, конечно. По поводу той же собаки мордой вниз они такие: «А чо ты там, в тюрьме так не стоят!» Но это всё было, скажем так, по-доброму. За этим всем наблюдалось с интересом в любом случае. Не было такого, чтобы кто-то говорил, что так нельзя. Мне кажется, относились к этому хорошо, было интересно, кто-то просто расспрашивал, может, в дальнейшем займётся. Ребята, которые там со мной практиковали, продолжают сейчас заниматься до сих пор.
— Те, кого ты учил в заключении имеешь в виду? Они уже вышли и практикуют?
— Всё ещё находятся в системе, но да, они практикуют.
— Понятно, что у этой системы свои правила выживания, свои правила существования. Есть какие-то, которые для тебя теперь будут применимы в этой жизни?
— Нет, там ничего нового мне не сказали. Там ничего такого, что повергло бы тебя, как человека, который ни разу не был в системе, например, в какой-то шок культурный. Ну, нельзя драться, нельзя брать чужое, — это же очевидные вещи какие-то, да? Или перед тем, как за стол сесть, кушать, иди руки помой.
— Снова о практике тогда. Находясь в этих условиях, ты как-то менял метод, модифицировал что-то? Проще говоря, из чего состояла практика?
— Я старался делать то, что делал в Майсоре последний раз, то есть это вторая полностью и третья серия. Но в какой-то момент я понял, что если я получу здесь травму, выполняя эти вещи, осваивая, элементарно потеряв бдительность на мгновение, я просто не смогу оказать себе должной помощи. Ну, какой-либо вообще. То есть если я потяну спину, у меня даже нет разогревающей мази, или возможности полежать в горячей ванной, или — да хрен с ним — на массаж сходить нет возможности. Нет ничего, что могло бы поддержать моё восстановление. Поэтому я выбрал делать вторую серию, и раз в неделю первую. Третья серия периодически, но преимущественно, если мы говорим о продолжительной практике, это вторая.
— Шесть раз в неделю?
— Да, старался. Но Луну я не соблюдал, просто брал какой-нибудь себе выходной, когда чувствовал, что я уже не вывожу, и поэтому просто отдыхал, не привязываясь к чему-либо.
— Лена писала, что в какой-то момент там стали учитывать, что ты вегетарианец, и убирали мясо. То есть даже в условиях отсутствия выбора ты не сильно отступил от своих принципов?
— Ну, просто, когда ты говоришь, что ты не ешь мясо где-то в повседневной жизни, ну, все такие, типа, окей, там, вегетарианское кафе, пожалуйста, через дорогу. Нормальное отношение к людям с какими-то своими предпочтениями. А там (в изоляции или заключении — прим. автора) ты говоришь, что не ешь мясо, и все такие: «Почему? В смысле не ешь мясо? Болеешь?» А ребята, с которыми мы завязали дружеские отношения, когда готовили еду, готовили мне суп, сначала наливали его мне, а потом уже добавляли в него какие-то мясные ингредиенты. Было очень мило и продолжалось это очень длительное время.
— Ты упоминал в интервью нашем первом фразу Димы Барышникова, — не знаю, его ли это личная фраза, непринципиально, — что практика — наш главный учитель. Ты всё ещё так думаешь? Не жизнь?
— Если речь идёт о практике, если речь идёт об учителе практики, то, конечно, в первую очередь, это практика. Если мы говорим про какие-то житейские вопросы, конечно, практика не может научить.
— Но вот условия, в которых ты был, почему практика учитель? Чему она учит?
— Я не знаю. Для меня практика трансформировалась в некоторую такую вещь… Для меня практика стала больше опорой какой-то, чем учителем. Я не пытаюсь чему-то научиться, когда я её делаю. Поначалу я её использовал, чтобы не поехать крышей. То есть ты делаешь что-то привычное, и что-то стабилизирует, ты понимаешь, что ты это ты… Стойки на голове! Ты уже из каких точек только на этот мир ни смотрел, вот, ещё из тюрьмы посмотри. Так что да, для меня практика – это больше опора.
— Медитации, пранаямы, ещё что-то ты подключал?
— Да, в какой-то момент график в камере стабилизировался, и я нашёл время, когда большая часть людей спит, и можно было выключить телевизор или сделать его потише, — я затыкал уши берушами, стелил там вот это вот одеялко, поближе к окну, чтобы не воняло, и без фанатизма дышал какие-то пранаямы.
— И не задавался вопросом зачем оно тебе? Хорошо, я сейчас, допустим, с ногой за головой и вот я в тюрьме с ногой за головой… для чего? Была уверенность, что ты выйдешь?
— Нет! Вообще!
— Тем более. То есть вот я с ногой за головой умру. Зачем? Для чего все это?
— Я давно себе на этот вопрос ответил. Я делаю это не зачем-то, не для какой-то цели. Мне это нравится, и я не могу этого не делать. То есть я могу, но мне не нравится то, как я в таком случае функционирую, скажем, то, как я себя ощущаю, мне не нравится, поэтому я выбираю практиковать. Это не для чего-то, для какой-то там высшей или низшей цели. Поэтому нога за головой у меня пожизненно. (смеётся) Неважно, в тюрьме или нет. У меня нет ожиданий каких-то.
Мне пишут, что моя история помогла в какой-то момент осознать что-то там. Я не чувствую, что это мне сложно. Я чувствую, что это мне нужно, людям нужно, поэтому пишу что-то, есть что сказать.
— Норвежец Александр Медин, ученик Шарата, ведёт у себя в стране аштангу в тюрьмах. Не возникло у тебя примерно такого же желания? Привнести йогу в жизнь заключенных?
— Да я привнёс уже, мне хватит, пусть продолжают. Конечно, так-то без разницы должно быть, кого и где преподавать, но если туда приходить, если преподавать в тюрьме, то только чтобы иметь возможность через два часа оттуда уйти. (смеётся)
— Ты этот опыт сам перевариваешь и, понятно, ещё потребуется время, или обратишься к психологу? Или, может, не чувствуешь запроса, что это на тебе как-то отразилось…
— Я считаю, что отразилось, конечно, бесспорно. У меня в данный момент нет никакого запроса конкретного, потому что у меня в целом, помимо самого этого опыта, случились вещи, с которыми мне сложно жить. Потеря отца моего… в заключении на твою реальность прекращает влиять вообще что-либо. То есть все события, которые происходят за стеной, они начинают обладать такой же реальностью, как фильмы о Гарри Поттере. Они на твою повседневность не влияют, смерть близкого, война — ничто вдруг не влияет на твою повседневность. Ты смотришь телевизор, и Гарри Поттер, и «Властелин колец», и новости для тебя обладают одинаковой реальностью. То есть никакой. И какие-то вещи достаточно сложно было осознать. Пока я над этим не работаю, но, думаю, что это ещё предстоит так или иначе.
— Я видела, ты уже анонсировал классы, возвращаешься к преподаванию.
— Я пока не знаю, я только попробую. Мне не понятно внутри себя, что и как мне другим людям объяснять, передать.
— Можешь свои мысли озвучить или это пока что-то личное?
— Я стараюсь сейчас объяснить и пока, понимаешь, у меня не получается. Я просто не чувствую, что у меня сформировалось новое ощущение до конца, а для того, чтобы людей чему-то учить, ты должен быть сформированным. Я не должен быть в непонимании в плане того, чему учить других. Чуть-чуть мне бы хотелось для себя ясности больше приобрести внутренне какой-то, чтобы вести регулярные майсоры.
— А у тебя твоя студия сохранилась, где ты начинаешь сейчас?
— Нет, нет, она не вывезла ковид, студия на Кулибина. Не вывезла ковид, и пришлось закрыть её, переехать в старое пространство, в студию йоги «Сфера».
— Тебя сразу туда пригласили или ты пришёл, сказал, что вернулся и хочешь снова преподавать?
— Не совсем так, нет, нет, это было не так. Вообще, с преподаванием у меня всегда была своя история, я никогда туда сам не лез.
— То есть ты вышел и тебя сразу стали спрашивать про возобновление классов?
— Да-да-да, с первого дня.
— У тебя сейчас, наверное, вообще броня будет на всякие вопросы вроде «какой коврик лучше, а как проснуться утром, а если вот тут болит».
— Это один из таких моментов, которые, действительно, ты попала очень метко, которые мне нужно прояснить, как мне на них реагировать. Потому что да, «а как я проснусь», «а у меня плохой коврик», «мне дует», — я пока не знаю, как на это адекватно реагировать, поэтому мне нужно для себя эти моменты тоже прояснить. Я не чувствую готовности уговаривать.
— Ещё такой вопрос. Ты сейчас достаточно регулярно и подробно делишься у себя в Инстаграм воспоминаниями о пережитом. Не получается, что вот ты вроде как вышел, ты свободен, но прошлое немножко еще внутри тебя? Понимаешь, о чём я говорю? Это как люди, которые уезжают из своей страны из ощущения ненависти к ней, а находясь в иммиграции не спят ночами, читая новости об этой стране, хотя казалось бы, наслаждайся новой жизнью и забудь, как страшный сон.
— Нет, ты знаешь, наверное такого, что я болезненно проживаю, нет. Это слишком долго продолжалось, чтобы это не упоминать, я научился к этому довольно спокойно относиться. Во-вторых, я знаю, что людям это интересно. Мне пишут, что моя история помогла в какой-то момент осознать что-то там. Я не чувствую, что это мне сложно. Я чувствую, что это мне нужно, людям нужно, поэтому пишу что-то, есть что сказать.
— Среди осужденных большой процент тех, кто возвращается в тюрьмы или идёт по наклонной. У нас, к сожалению, тюрьмы не воспитывают, а ломают судьбы людей. Как ты считаешь, тот факт, что ты занимался преподаванием, и у тебя есть возможность вот так сразу снова им заняться, не потеряв себя, помог тебе?
— Бесспорно, потому что это такой навык, который нужен мне, нужен другим людям. А касаемо того, что люди возвращаются на новый срок: так вот, туда и садятся изначально, как правило, маргиналы, которым и так сложно найти своё место в жизни. Скажем так, там явно не университетский кампус. Поэтому как раз тот процент, который в итоге не попадает туда второй раз, это нормальные люди, обычные, которые по какому-то стечению обстоятельств оказывались там.
— Ты сказал, что из хлебного мякиша сделал шивалингам. (смеёмся) Ещё какие-то новые навыки? Резьба по дереву…
— Неееет! Ни шитья, ни вырезания по дереву, ничего не освоил. И то, шивалингам слелал один раз, тараканы его съели, и больше я не экспериментировал. И другому там ничему не научился.
— И слава богу, наверное. Спасибо тебе огромное за наш разговор!
Беседовала Диана Гуцул.
