Учитель метода из Белгорода – про страх преподавания, слёзы в мостах и умение задавать вопросы.
— Итак. Миш, расскажи о себе. Ты в Белгороде родился?
— Нет, я здесь оказался в 2014-ом году, а родился и вырос я в Харькове.
— А акцента нет. (смеёмся)
— Ну, это хорошо. Или не хорошо. (смеётся)
— Переезд связан с тем политическим фоном, который тогда был?
— Да.
— Понятно, добро пожаловать. Аштангу ты практиковал уже на тот момент?
— Нет, я пришёл к ней уже здесь. Тут была предыстория: я когда в Белгород переехал, познакомился со своей будущей супругой, и она позвала меня на йогу. Ну, говорю, пойдём. Это было направление дживамукти, преподаватель местная была, белгородская, Олеся Поддубная. Я пришёл с небольшим скепсисом, потому что до этого йога для меня была модным фитнесом в восточной обёртке, чтобы лучше продавалось. Такой был стереотип. Хотя вопросами разными задаваться я начал лет с 20, сейчас мне 41. То есть достаточно давно я уже пытался чем-то заниматься, но у меня отдельно была философия, работа над собой, а отдельно – практика с телом. И йога никак в моём представлении не была связана с работой с сознанием. Вообще никак. И буквально до каких-то последних лет это было так.
В 2015-ом я прихожу на йогу и года три периодически хожу на обычные регулярные классы, с аштангой я ещё не знаком. И вот в какой-то момент моя преподаватель Олеся устраивает трёхнедельный курс знакомства с аштангой. Классы были рано утром, и они были в майсорском формате. Я туда пришёл и познакомился с аштангой, три недели практиковал до Навасаны. То есть цель курса была сформировать навык регулярной практики и унести его с собой и заниматься. Мне зашла эта идея, потому что регулярности не хватало.
— Перебью. Продолжал практиковать с супругой?
— Был период, когда с ней, было время, когда я бросал, а она ходила, и наоборот. То есть как раз не было регулярности. При этом моя практика асан не страдала, я могу не заниматься месяц и при этом не деградирую особо.
— Счастливый! Тут бы после одного выходного себя собрать.
— Это, опять же, про простые последовательности, со второй серией так не прокатит.
— А то, что ты с 20 стал задаваться вопросами, искать какие-то практики, – было событие, которое этому поспособствовало, или прям ни с того ни с сего случился такой запрос? Какими были твои 20 лет, что происходило в твоей жизни?
— Я учился, это, наверное, был курс третий института. Никакого трагического события не произошло. Просто в какой-то момент что-то щёлкнуло. Жизнь, которую я жил, — это была колея из ожиданий моей семьи от меня, по большому счету.
— На кого ты учился?
— Это было связано с сельским хозяйством.
— Но это были тусовки, компании, алкоголь? Нормальная обычная жизнь подростка? (смеёмся)
— Да, я тогда в компаниях время проводил, слушал тяжёлую музыку. Курил, пил.
— И ни с того ни с сего ты вдруг задаёшься вопросами.
— Возможно, к этому привела череда каких-то событий, я их сейчас хронологически и не вспомню, но в конечном итоге как-то лавинообразно всё пошло под откос. Я бросил институт, перестал общаться с большинством из своего окружения, практически со всеми родственниками, потому что всё это как будто потеряло смысл: ты приходишь в институт и не понимаешь, зачем тебе там находиться, ты приходишь в гости и не понимаешь, зачем ты туда пришёл. Полная бессмысленность. Я тогда не знал таких слов как депрессия, но это, видимо, было что-то такое. Я всё бросил и уехал в Москву. Там стал читать разные эзотерические книги, работать.
— Это какой год? Это ещё не 2014-ый.
— Это 2000-ый год, да.
— Это первая поездка в Москву? Ты кого-то знал?
— Нет, я просто приехал в никуда, снял комнату.
— Вау. Как это восприняли родители?
— С серьёзным непониманием встретили это, особенно, когда я на четвертом курсе бросил институт.
— Тогда ведь даже мобильных телефонов не было и нельзя было каждый день созваниваться и докладывать, как у тебя дела.
— Да, я раз в полгода приезжал домой в гости и всё. Знаешь, было ощущение, что если бы я этого не сделал, то я бы сейчас и не жил, возможно. То есть та жизнь она бы каким-то образом закончилась просто и всё. Не знаю, как это объяснить. И слава богу, что мне встретились в тот период очень хорошие книги и люди, которые давали ответы на вопросы, направляли, поддерживали. Я понял тогда, что смысл жизни в работе над собой, в трансформации себя во что-то нормальное.
У меня всегда был большой разрыв между чтением книг, попытками что-то осмыслить, выстроить понимание, как устроен мир и что вообще делать, а работа с телом была совершенно отдельно. Не было понимания, что это единое целое.
— Первый глобальный шаг ты сделал, получается, ещё за 14 лет до йоги. Как ты работал над собой?
— Знаешь, я что только ни перепробовал. Ушу, цигун, какие-то медитации – всё, что подворачивалось под руку. Тогда много было эзотерического мусора, это сейчас много переведено хорошей литературы и кругом хорошие учителя, а тогда это всё была странная прикладная эзотерика. Но, слава богу, мне в этом всём попадалось хорошее. Потом я через несколько лет вернулся в Харьков, жил там, работал.
— А в Москве ты как жил? За счёт чего?
— Я поменял несколько работ. На стройке работал, в издательстве тексты писал, деревья сажал. Чего только ни делал.
— В Харьков вернулся, потому что не зацепился в Москве, как того хотел, или по какой причине?
— Потому что тоже что-то исчерпалось будто, захотелось домой. Это года три-четыре прошло. До 14-го года жил в Харькове, занимался производством видео. Параллельно занимался как-то собой. Опять же, у меня всегда был большой разрыв между чтением книг, попытками что-то осмыслить, выстроить понимание, как устроен мир и что вообще делать, а работа с телом была совершенно отдельно. Не было понимания, что это единое целое.
— Соединила воедино это аштанга или дживамукти-йога?
— Я связываю это с аштангой, да. Я стал вникать, что это за метод, и недостающий пазл встал на место: работа с телом – как одна из ветвей – асаны, а остальное всё – это ведь тоже части йоги, и всё это йога и есть.
— Я видела у тебя, что в Москве ты ходил на дживамукти. Ты продолжаешь совмещать практики?
— Нет, наверное, это из старых поездок, когда я приезжал туда и ходил к разным преподавателям.
— Без имён, есть какие-то преподаватели, которые тебе не срезонировали?
— Чтобы прям какое-то неприятие было, негатив – ни разу. Но тут можно отдельно рассказать историю, как я оказался в Москве на своём первом классе у Димы Барышникова (смеётся).
— Давай! Расскажи.
— Это был 2017-ый год, когда я познакомился с аштангой на том трёхнедельном курсе в Белгороде, и потом преподаватель, Олеся, спрашивает меня в конце, понравилось ли мне. Ну да, говорю, классно. И она говорит, что это мощный метод, комьюнити по всему миру, тебе понравится, попробуй.
— А сама она при этом практик дживамукти?
— Она – да, её личная практика – это дживамукти.
— Это так странно и так похвально, потому что человек, получается, теряет тебя как ученика, рекомендуя тебе другой метод.
— Да, это очень круто. Но ты знаешь, она сама аштангу практиковала, ездила на семинары к Петри, за границей занималась у разных учителей. Она с методом знакома и его очень уважает. Так что мне она сказала: «Тебе это зайдёт, вот тебе видео Константинова, занимайся. А в Москве есть Дима Барышников, поезжай к нему». А я вообще не понимал, что есть комьюнити, есть школы в разных городах, что метод единый и куда ни приедешь – везде практикуют одинаково. Я отправляюсь в Москву, попадаю на субботний led-класс, волнуюсь невероятно, конечно, потому что некоторая вот эта стереотипность была внутри, что аштанга только для сильных, гибких и так далее. Так переживал, что вход в студию не мог найти. (смеётся)
Ты можешь сделать сегодня позы стоя – сделай только их и живи спокойно и счастливо, не надо себя ненавидеть за то, что ты не сделал две серии подряд. Был период, когда я месяца два практиковал каждый день, а потом понял, что хочу взять ковёр, порезать его на мелкие части и выкинуть в окно и больше никогда не заниматься.
— Как на экзамен шёл?
— Да, я иду такой со своей первой несчастной серией, абсолютно сырой, которую я четыре месяца всего делал. Захожу, там сидят атлетические такие парни в трусах и в татуировках. Я такой, боже, куда я попал! Забился в угол, но всё в итоге прошло хорошо. Как только зашёл Дима, начал считать, я выдохнул, успокоился. На следующий день я к нему пришёл на майсор, мы познакомились, пообщались. Он сказал, всё нормально ты делаешь, просто продолжай заниматься. Примерно раз в месяц я катался в Москву к разным преподавателям, но остался у Димы. Это было начало 2018-го.
— Как ты начал преподавать?
— Я ещё года не прозанимался, как та же Олеся в Белгороде сказала, что хочет, чтобы в городе была традиционная аштанга, но сама она её при этом вести не хочет. Веди, говорит, ты. А я ведь уже всё прочитал к тому времени: про Майсор, про авторизацию. Говорю: «Ты с ума сошла? Мне же надо несколько лет ездить в Майсор, получить авторизацию, и только потом я буду иметь право преподавать». А она говорит: «Спустись на землю. Есть идеальный мир, а есть реальный мир». Я сопротивлялся, говорил, что это неправильно. На тот момент я ещё переписывался с Аней Глинко, и Олеся мне говорит: «Если тебе недостаточно моего мнения, напиши Ане». Я собирался с мыслями три дня, представлял, как Аня меня прокляла и удалила из друзей везде, потому что какое вообще преподавание. Аня в этот день уезжала в Майсор, и я написал, что мне страшно её спрашивать, но есть люди, которые хотят практиковать аштангу, есть запрос такой, чтобы она появилась в Белгороде. И Аня мне отвечает, что у неё есть пока только 30 секунд и подробно ответит позже, но коротко – начинай преподавать.
— Благословила!
— Да. И после уже из Майсора мне написала развёрнутый ответ и очень поддержала, рассказала свою историю, что у неё в регионе тоже не было никого, а метод такой эффективный, и как тогда быть? Тем более есть запрос, а не ты пришёл и такой: «Я вас сейчас всему научу». Кто ты такой, чтобы им отказывать? И я начал вести в студии классы в восемь вечера, про майсоры тогда речь не шла. Я вёл led-классы упрощённые.
— А кто были эти люди, которые приходили? Откуда они узнавали?
— Опять же спасибо Олесе. Эти люди с её же подачи были знакомы с методом, понимали, что это. Костяк из человек пяти-десяти, иногда меньше, но люди были. Думаю, если бы вообще с нуля это затевалось, то я бы, может, пару месяцев поковырялся и бросил. Сложно, потому что никто ведь не знает, что это такое. Буквально сегодня читал у вас интервью с Аней Глинко о том, как сложно раскачать маленький город, который не знает, что это за метод. Месяца через три мы открыли майсоры, тут надо сказать, что «первый удар» снова взяла на себя Олеся, она ранее объясняла людям, что есть такой формат, что нужно просто попробовать. Люди не понимали, зачем им в шесть утра идти в какой-то подвал, делать свою практику самому и ещё деньги за это платить. Но была маленькая группа и это позволило как-то вести классы. Я съездил к Петри на семинар, к Сюзанне Финоччи, продолжал ездить к Диме и боялся ему сказать, что уже веду классы. И однажды в какую-то поездку он сам сказал что-то типа: «Веди, конечно», и у меня прям камень с души упал. Я считаю Диму своим наставником, а я так долго боялся спросить у него разрешения. Он сказал очень классную фразу: «Если ты не готов, то кто тогда будет вести, пока ты будешь не готов? Кто кроме тебя будет вести, пока ты так думаешь о себе»? И я понял тогда, что ок. И вот уже два с половиной года у нас есть аштанга и утренние майсоры.
— Шестидневка?
— Знаешь, нет. Мы сначала два раза в неделю вели классы, потом три, четыре, добавляли вечерние, убирали, открывали led-классы, отменяли. Где-то полтора года назад какая-то критическая масса людей набралась, и я перестал переживать, что никто не придёт. А до этого бывали дни, когда один человек приходил или, может, два. Хотя вот ни разу не было, чтобы никто не пришёл. Сейчас у нас шестидневка, но в лайтовом формате: три полноценных майсора и один led, а два дня в самостоятельном формате, когда я занимаюсь вместе с ними. Это такая хитрость, потому что я ленивый и не люблю заниматься один.
— До сих пор?!
— Да. Могу, но не люблю. Мне нравится, когда рядом кто-то пыхтит.
— Я правильно поняла из твоих историй, что дисциплина – это прям больной для тебя вопрос и ты шёл долго к полноценному режиму?
— Да, но по секрету скажу тебе, что каждый день полную свою практику я до сих пор не делаю. Я через день делаю всё, а через день – как пойдёт. Я за это благодарен Диме, он сейчас часто говорит про здравый смысл и адаптивность.
Ты можешь сделать сегодня позы стоя – сделай только их и живи спокойно и счастливо, не надо себя ненавидеть за то, что ты не сделал две серии подряд. Был период, когда я месяца два практиковал каждый день, а потом понял, что хочу взять ковёр, порезать его на мелкие части и выкинуть в окно и больше никогда не заниматься. Вообще, аштанга это единственная рутина, которую я принял, потому что в остальном заставить меня делать одно и то же невозможно, это смерти подобно, я не рутинный человек абсолютно.
— Когда ты говоришь про каждый день, ты имеешь в виду шестидневку или вообще без перерывов?
— Шестидневку.
— А, ну то есть перерывы всё же были. Понятно. И это всё равно далось тяжело?
— Да, была такая идея, потому что традиция предписывает делать полную практику, и я должен, тем более, я преподаватель, а если я делаю меньше, то я плохой преподаватель. Но минусов у такого подхода оказалось больше, чем плюсов.
— Ты практикуешь сейчас в дни, когда сам ведёшь классы?
— Да. Получается, я веду класс и потом занимаюсь после класса. У нас майсор начинается в 6 утра, потому что люди, которым потом бог знает куда ехать на работу, они приезжают рано. До класса я не занимаюсь, пробовал один раз, когда к нам с семинаром приезжала Аня Глинко. Я один раз попробовал с ней в 3 ночи попрактиковать и всё. (смеётся) Интересный был опыт. Так что я занимаюсь с 9 до 11 где-то, после всех. Зал теперь наш, никто не подгоняет.
— Сколько сейчас в Белгороде набралось человек, которые практикуют аштангу?
— Ну, сейчас эта история с тем, что карантин или не карантин, кто-то боится, поэтому посещаемость неровная. В среднем человек десять ходит. Но мало кто занимается каждый класс, поэтому более-менее регулярно я вижу человек двадцать. А так через нас прошло за два года, человек, наверное, сто. Это сейчас у нас единственное место в городе, где можно практиковать аштангу в традиции.
— И как тебе в таком статусе поживается? Чувствуешь ли ответственность или есть ли у тебя страх, что ученик может оказаться впереди и поэтому тебе нужно всё время прилагать больше усилий? Или нет таких мыслей?
— Периодически я могу начать загоняться на эту тему. Не то, что кто-то меня превзойдёт, а что я должен показывать пример – делать вторую серию, третью, ведь студенты растут в практике. Но это игры ума, мне кажется. А ответственность по поводу того, что нельзя это бросить, потому что иначе, вероятно, закончится на этом аштанга в Белгороде – это, конечно, чувствую. Скорее был бы рад, появись рядом человек, желающий ассистировать, преподавать.
— А супруга вовлеклась в метод?
— Да, она практикует регулярно. Может, не так интенсивно, но раза два в неделю приезжает – я веду, а она занимается.
— В Индию мечтаешь съездить, есть такая цель? Или тебе достаточно Димы и тех учителей, к которым ты выбираешься?
— Мы подавали заявку на вот этот август, прошлый. Должны были быть в Майсоре, но не поехали, потому что всё закрылось.
— Ты про это лето? 2020-го?
— Да, в текущем году мы должны были быть в Майсоре.
— (смеёмся) Ох, этот успешный для всех год.
— Ну, ничего. Откроют – поедем. Хочется, конечно. Это часть пути, часть традиции.
Я никого и ничему не учу: есть метод, я людей с ним знакомлю. Я как метроном – считаю дыхание на классе и стараюсь максимально не искажать ничего.
— Именно к Шарату тянет?
— Знаешь, мы планировали поехать к Сарасвати и, если мы поедем, то 90%, что к ней. Я собирался, жена моя и ещё один парень, который у нас практикует. И как-то все сказали, что хотят к Сарасвати. Это не головой принятое решение, а изнутри.
— Здорово. А параллельно – операторство, фотография – ты совмещаешь это с преподаванием или уже нет?
— Первый год пытался совмещать, а потом оставил всё это и сейчас уже только классы веду.
— Мне интересна твоя эволюция в соцсетях: я промотала твою ленту и очевидно, что откровенно писать о своих переживаниях ты начал не сразу. Расскажи про это – оно пришло с йогой тоже или ты в принципе всегда такой был? Был ли какой-то дискомфорт от того, что ты мужчина, а делишься сокровенным?
— Это пришло вместе с практикой, да. Хотя… скорее, вместе с преподаванием. Я не скажу, что склонен вещать или поучать кого-то, вообще нет. Так что я бы не поверил, что буду делиться своими внутренними переживаниями с широкой аудиторией. Ну, бог его знает, как оно произошло. Знаешь, как моё отношение к методу и преподаванию… Я никого и ничему не учу: есть метод, я людей с ним знакомлю. Я как метроном – считаю дыхание на классе и стараюсь максимально не искажать ничего. Всё. Люди, бывает, подходят и говорят, что мои посты в соцсетях им помогают, что это такая поддержка для них, – вот я и пишу. Это не самолюбование, я очень надеюсь. Как-то оно пишется и пишется.
— Местами у тебя есть комментарии такие, они не совсем хейт, но их можно было бы воспринять как критику такую. Мол, слишком много слов, зачем это всё, просто практикуй и всё. Тебя это как-то задевает?
— Ты знаешь, в каких-то других вещах меня бы сильно задевало, а здесь как-то нет. И если подумать почему… Думаю, потому что субъективной отсебятины стараюсь не вносить. Меня задевает, когда люди начинают рассказывать, что аштанга, они-то знают, она вот такая и такая. Очень много работы приходится делать, объясняя, чем аштанга не является. У людей очень много стереотипов, у них о ней свои представления, а я слушаю всё это и говорю: «Просто приходи и не думай». Потом они подходят после классов и удивляются, что аштанга, оказывается, может быть мягкой, может быть плавной, адаптивной, что она всем подходит и нет вот этого «сдохни, но сделай».
— Вот этого «сдохни, но сделай» у тебя и не было никогда? Ты сразу стал трезво и здраво подходить к практике?
— Мне тело и внутреннее ощущение сразу давало обратную связь, что не нужно так делать. И поэтому я пытаюсь это как-то другим транслировать. Может, поэтому мне попадаются такие же тексты, учителя…
— Помню, как тебя вдохновил наш перевод Дэвида Свенсона на эту тему.
— Да, что излишняя требовательность на самом деле у нас в голове, нет её в методе. И Диме огромное спасибо за этот здравый смысл и человеческий подход. Мы же не живём в пещере, мы не живём в Майсоре круглый год, чтобы только практиковать, у нас есть ещё какая-то жизнь, обязанности. Тот же Дэвид Свенсон говорил, что йога – инструмент для жизни, а не жизнь ради асан.
— У тебя была в одном из постов фраза о том, что ты понял что-то, когда были слёзы в мостах. У тебя были слёзы в мостах?
— Да, я даже помню когда.
— Это радует, потому что я всех своих учителей спрашивала, плачут ли мужчины на практике. А то ощущение, что это исключительно поток женских слёз и соплей. У вас же тоже должно что-то вскрываться. Наконец-то! Это ты. (смеёмся)
— Ну, я не то чтобы прям рыдал, конечно, но ощущение вот этого внутреннего раскрытия, что что-то там прорвалось наружу наконец-то, это было, да. Я первый раз тогда из моста поднялся и понял, что да, слёзы текут.
— А в этот момент из-за общественного давления по поводу того, что мужчины не плачут и так далее, – было внутреннее противостояние, что не нужно показывать эмоции?
— Я сейчас могу начать фантазировать, точно не помню, но наверняка ум быстро включился, и я такой: «Ну, хватит».
— Поплакали и хватит?
— Да.
— У тебя сын?
— У меня взрослая дочь в Харькове, а здесь сын, да.
— Я почему спрашиваю: ты как-то делился своими мыслями по поводу того, каким бессмысленным тебе кажется вот этот общепринятый и навязанный способ прожить жизнь: детский сад, затем школа, университет, работа, пенсия и пока. Сам ты бросил учёбу. Как ты отнесёшься к тому, что такое же решение примет сын, к примеру? Важно ли тебе, какие оценки он получает?
— Я проще к этому отношусь. Буду делиться с ним тем опытом, который имел сам, не буду заставлять что-то делать или говорить ему, что он должен.
— Эти видео, когда он на коврике рядом что-то делает, – это на самом деле происходит или ты ставишь его перед камерой?
— Нет, это на самом деле. Иногда есть объективные обстоятельства, когда мы берём его с собой в студию, потому что не с кем оставить. Иногда я предлагаю ему вместо мультиков чуть-чуть позаниматься, хотя бы 15 минут – вот тебе коврик, делай что хочешь. И он делает в своё удовольствие. Я читал у преподавателей, что мы своим примером показываем им, что им это хорошо. Заставлять не буду, нет.
— У тебя очень прослеживается тема мотивации, этот вопрос достаточно остро у тебя стоял какое-то время. К чему ты пришёл в итоге?
— В плане дисциплины и режима – к балансу. Как Дима говорит, на месте стоять тоже нехорошо и двигаться нужно бы вперёд, — это относится и к практике, и к жизни. Но и откаты, если они происходят – бог с ним. Мы сейчас переехали в дом, делаем ремонт, я иногда перетаскаю цемента в мешках и после могу делать только первую серию. И теперь вообще могу не париться по этому поводу. То есть здравый смысл, гибкость, но и не слишком вольное отношение к традиции. Я всегда спрашиваю себя, не ломаю ли я метод в своей практике.
Я читал у кого-то, что мантра помогает не присваивать плоды практики, настраиваться на то, что практика пришла от учителей, а в конце я посвящаю её всем живым существам. Мне кажется, это очень важная и гармоничная часть практики.
— В Белгороде в этом году из-за пандемии студию закрывали?
— Закрылся фитнес-зал, когда мы там занимались, но мы переместились в секретный такой подвал. Его потом тоже закрыли. Но люди заниматься хотели и возник вот этот зал, мы сделали в нём ремонт, стали заниматься и, выходит, что мы и не закрывались вообще. Я всем сказал, что люди мы все взрослые, и чтобы не было этих крайностей: «вирус, мы все умрём» или «всё это конспирология», — каждый, пожалуйста, сами решите для себя, но я хожу в зал, я его открываю, и если вы хотите, то вы всегда можете прийти.
— То есть вы даже в выигрыше от случившегося, у вас теперь свой зал? Не было бы счастья, да несчастье помогло.
— Да, получается, что карантин поспособствовал. Я мечтал иногда иметь свой зал, потому что в фитнес-студии ты элементарно не можешь портрет Гуруджи повесить на стену.
— Я в связи с этим вспоминаю всегда Александра Смиркина. Он приходит в зал, когда там уже практикуют, и в руках у него стопка портретов учителей. Это так мило смотрится, такое служение какое-то.
— Да, у нас в подсобке были портреты, я их выносил в зал на время класса.
— А мантры ты поёшь на классе?
— Да.
— Это сразу легко далось или были сомнения на счёт того, поймут ли новенькие?
— Сам я её я удовольствием пою в начале практики…
— А когда вообще в твоей практике появилось понимание, что есть мантра и её надо петь? Твоя первая преподаватель тебе её дала, Олеся?
— Когда я занимался по видео Михаила Николаевича, тогда я стал её петь. Я её даже выучил, хотя там говорилось, что это не обязательно, она сама со временем запомнится. Помню, как ехал первый раз к Диме и думал, господи, хоть бы слова не забыть. Для меня это часть практики – непреложная и обязательная, она должна быть. Я читал у кого-то, что мантра помогает не присваивать плоды практики, настраиваться на то, что практика пришла от учителей, а в конце я посвящаю её всем живым существам. Мне кажется, это очень важная и гармоничная часть практики.
— Ты, получается, два с половиной года преподаёшь. Ты тогда, и ты сейчас – произошла трансформация?
— Раньше я был более категоричный. Хоть и пытался удерживаться от суждений, что вот эта йога правильная, а эта нет, но всё равно это проскакивало: есть энтузиазм, ведь ты сам практикуешь, видишь эффективность и тебе хочется продвигать это. А еще когда слышишь некорректные суждения о методе со стороны кого-то, то начинаешь заводиться. Сейчас я как-то поспокойнее в этом плане стал.
— Вопросы, которые у тебя были и которые тебя привели на коврик – ты ответы получил?
— Мне кажется, это бесконечный процесс. Мне нравится, что это настолько цельная и глубокая система, она охватывает всё, что нужно. Практика, возможно, и не даст ответ, но я всё равно иду вглубь, а вопросы либо снимаются с повестки, либо приходит какое-то понимание. Мне нравятся слова Димы о том, что сначала практика даёт какое-то озарение и ты такой: о, боже, теперь я понимаю, как всё устроено на самом деле. Через месяц ты понимаешь, что всё на самом деле иначе, и ты такой: а, господи, так вот как всё на самом-то деле. А в какой-то момент ты понимаешь, что это вообще постоянный процесс снимания лишней шелухи с сознания и с тела.
— А когда ты отстранился от всех, ты вернулся потом? Тебя приняли или тебе пришлось делать выбор?
— По большей части мне пришлось отдалиться. Это не приняли, ну и ладно, что с этим делать. У меня был тогда период, я отвергал материальное, думал, что всё это ерунда и значение имеет только духовное, но это быстро прошло. Был такой разрыв в понимании того, что всё связано.
— Ты снял два мини-фильма об аштанге, есть у тебя ещё какие-то идеи и цели на этот счёт?
— Один фильм, про аштангу в регионах — это мы ездили по стране и везде, где могли дотянуться, снимали в школах аштанга йоги, брали интервью. Потом уже были отзывы, что эх, вот бы вы к нам во Владивосток приехали или Новосибирск. Да, было бы классно, в следующий раз попробуем. Это просто была больная тема, что в маленьком городе людей надо в это вовлечь. Я тогда с Аней Глинко часами говорил об этом, и мне было интересно, как с этим обстоят дела в других регионах. Мы ездили в Тулу, Ростов, Краснодар, Севастополь, и я просто спрашивал преподавателей, как у них это получилось. И смонтировал фильм про это. Второй ролик, это была нарезка из видео домашней практики аштангистов со всей страны и не только. Хотелось во время локдауна поддержать ощущение единства.
— Как в Белгороде узнают про аштангу? Как вы себя рекламируете?
— Люди приходят в основном через сарафанное радио. Кто-то начинает практиковать и сразу хочет всех привести в зал: родных, друзей, знакомых тащит. Причём потом тот, кто привёл, как правило, сам перестаёт заниматься, а те годами продолжают ходить. (смеётся) Раньше я переживал, что это во мне причина, что люди уходят, думал, может, я плохой преподаватель. Но так хорошо, что есть старшие товарищи, учителя, и можно обсудить волнующий вопрос с кем-то.
— Вот, ты не раз упомянул, как обращался с вопросами к кому-то из учителей или практиков. Для тебя до сих пор не зазорно просить совета у других?
— Конечно! А что тут такого? Есть Дима Барышников, Наташа Сенина, Аня Глинко, к которым можно прийти и спросить, что я неправильно делаю. И это нормально, обращаться к более опытным людям за советом. Не то чтобы паразитировать и скидывать на них ответственность, а если действительно я не понимаю, то почему бы не спросить. Не получается поза какая-то – что я не так делаю? А то бывает, не спрашиваешь, делаешь годами не так, как надо, а потом Дима подходит и спрашивает: «Что это ты такое делаешь?». В преподавании, в коммуникации со студентами то же самое.
— Была у тебя какая-то асана, над которой ты бился и прошёл этапы торга/принятия/смирения? Или, как ты говоришь, тело у тебя такое, что всё тебе без особых усилий даёт?
— В силу того, что у меня искривление позвоночника, у меня плохо идут стойки всякие. Поэтому над Ширшасаной я бился год, если не больше. Я просто падал. А потом она стала получаться, и я понял, что нет никакого секрета, нужно просто делать и всё. А сейчас я дошёл до Пинчи и застрял на ней, понимаю, что это будет аналогичная история, но я спокойно делаю её и всё. Просто падаю из неё. Когда-нибудь получится и пойду дальше, застряну на десять лет в Карандавасане. (смеётся)
— А прогибы тебе легко дались? Считается же, что для мужчин это больной момент.
— Ну, как сказать. Я читал, что если гибкая поясница, то ты делаешь за счёт неё позу и потом всё будет болеть, но я такой – да нет, у меня так не будет. И всё, потом как началось, раз в полгода я поясницу ушатывал серьёзно. Но это огромное спасибо Лене Зориевой в Ростове, она сказала: «Погоди-погоди, сними майку». Она посмотрела на меня и сказала несколько рекомендаций, что с этим делать. Я стал работать больше с грудным отделом, спина болеть перестала. Я хочу теперь прямо пожить в Ростове и позаниматься у Лены, она, конечно, профессионал. Это любовь на всю жизнь, как она классы ведёт.
— Да, все, кто с Леной пересекался, думают аналогично. Спасибо за разговор тебе, Миша.
Беседовала Диана Гуцул.